Скульптуры, а не памятники: Георгий Франгулян о московском монументализме
Георгий Франгулян — одно из главных имен в постсоветском монументальном искусстве России. На его счету — памятники Булату Окуджаве, Араму Хачатуряну, Иосифу Бродскому, Дмитрию Шостаковичу, «Стена скорби» в Москве, Исааку Бабелю — в Одессе, Борису Ельцину — в Екатеринбурге.
28 июня в петербургском Музее современного искусства Эрарта открывается персональная выставка Георгия Франгуляна, а осенью в Москве состоится официальное открытие его памятников Евгению Примакову и Михаилу Булгакову.
В интервью «РБК-Недвижимости» Франгулян рассказал о том, кто определяет стиль сегодняшней эпохи, как Москва переживает «ветрянку» и почему скульптура не инструмент пропаганды.
— Последние пять-семь лет Москва переживает настоящий ренессанс монументального искусства. Причем очень своеобразный: мы видим в основном памятники царям, вождям, полководцам, святым. Вы чувствуете, что скульптура сегодня превращается в инструмент политической пропаганды?
— Во-первых, я бы не называл это памятниками. Да, появляется огромное число скульптур, но они не являются памятниками в нормальном смысле слова. Это декоративная скульптура или что-то третье. Но вы правы в том, что сейчас наблюдается не вполне здоровый бум монументального искусства. Обычно это свойственно развивающимся империям.
— Думаете, Россия сейчас именно такую фазу переживает?
— Я ничего не утверждаю, но монументальное искусство финансируется в большей степени государством, а государство действует в привычной парадигме: кто платит, тот и заказывает музыку. Именно поэтому пропагандистский момент, о котором вы говорите, присутствует почти во всех сегодняшних скульптурах. Но чрезвычайно низкое качество этих работ дискредитирует идею, которую преследует заказчик. В этом самая большая проблема, потому что халтура сегодня становится на коммерческие рельсы. Зачем делать хорошее, если и плохое купят? Качественных работ появляется мало в том числе из-за того, что упало качество образования. Я нигде не преподаю, но ко мне в мастерскую иногда приводят студентов, и я поражаюсь нижайшему уровню образования.
— Справедливости ради — самые одиозные проекты последних лет выполнены не студентами, а заслуженными скульпторами, которые учились вместе с вами.
— Ошибаетесь. Почти все делают наемные скульпторы-недоучки, которые и определяют качество большинства памятников. Это объяснимо, потому что есть предел возможностей: человек не может лепить 58 часов в сутки. Когда такое число заказов, нужны помощники, которым вместо каких-то вспомогательных вещей в итоге полностью доверяют художественную сторону дела. И мы видим результат.
— Насколько вообще эта ставка — скульптура как инструмент пропаганды — оправдана?
― Абсолютно не оправдана, потому что скульптура ― это не иллюстрация и не плакат. Даже если взять гениальное произведение «Рабочий и колхозница» Веры Мухиной, ясно, что это не скульптура, а часть грандиозной архитектурной идеи, которая декларирует устремление в будущее, идеологию советского государства. И в этом смысле она работала. То, что мы видим сейчас, появляется как грибы и существует вне всякого контекста. Так что количеством здесь не возьмешь ― оно все равно не перейдет в качество. Я, конечно, рад, что мои коллеги имеют возможность зарабатывать деньги своей профессией, правда, слово «профессия» я бы тут взял в кавычки. Но, повторюсь, кто платит, тот и заказывает музыку.
― Платит и заказывает музыку у нас в основном Российское военно-историческое общество. Вы в их конкурсах не участвуете. Это принципиальная позиция или просто пока нет интересных конкурсов?
― Я просто не верю в те конкурсы, которые они проводят.
― В смысле, не верите, что они честные?
― Конечно.
― Был повод усомниться?
― Лично у меня нет, но я же вижу, какие проекты выигрывают. Я вообще к конкурсам очень осторожно отношусь: за всю жизнь участвовал в трех или четырех. Всегда первым делом смотрю на состав жюри: сразу все становится понятно. Поэтому, например, когда объявили конкурс на памятник жертвам политических репрессий и я увидел, что в жюри 24 человека, среди которых Дмитрий Муратов, Павел Лунгин и другие достойные люди, решил — попробую.
— Ну это же совсем особая история, вне зависимости от жюри.
― Для меня это не новая тема, потому что когда-то я участвовал в конкурсе на памятник жертвам политических репрессий в Воркуте и выиграл его. Более того — начал работать, но в это время рухнул Советский Союз, деньги ушли из Воркуты и уже, кажется, никогда туда не вернулись.
― Тот проект сильно отличался от московского?
― Да, там совсем другая мысль: мне хотелось вскрыть вечную мерзлоту. Я хотел раскопать пласт и обнажить подземные шахты, показать, в каких условиях работали шахтеры, и над этим провалом построить металлический клепаный мост, по которому шла бы железнодорожная ветка с вагонетками угля.
― Сейчас что-то хочется «вскрыть»?
― Конечно, у меня есть своя программа, которой я придерживаюсь. С годами все становится каким-то личным, перестаешь воспринимать работу как работу. Я всегда старался выбирать тех людей, которые во всех отношениях безупречны: Окуджава, Бродский, Хачатурян, Шостакович. Но только деятелей культуры — когда-то дал себе зарок не заниматься политической скульптурой.
— Это при какой власти?
— При советской еще. Тогда я начал делать фонтаны, декоративную скульптуру. Мне повезло: архитектор Юрий Платонов, который тогда проектировал здание Академии наук на Ленинских горах, предложил сделать для него аллегорические фигуры. Я с энтузиазмом за это ухватился, получил какое-то признание и потом уже мог сам выбирать, за что браться. Но всегда вне политики.
— А Ельцин как же?
— Ельцин — исключение. Но я понял, что зарекаться в жизни не стоит.
— Его на днях опять краской облили.
— Да, текст внизу замазали. Почему я и не хотел никакие политические фигуры делать — они еще много лет будут подвержены вандализму, пока не примирят всех или не будут забыты. Такая реакция — это же не отношение к произведению искусства, это отношение к человеку.
— Примаков — еще одно исключение?
— Он уважаемый мною человек, к тому же мой земляк. Люди, которые ко мне обратились с просьбой сделать ему памятник, тоже в высшей степени уважаемые.
— Это семья Примакова?
— В том числе. Я взялся за этот памятник по ряду причин, одна из которых — стратегическое расположение участка. Это место — сквер напротив МИДа — всегда казалось мне интересным, ставившим передо мной чисто профессиональные задачи. Я вообще любое пространство рассматриваю с этой точки зрения — как бы я его изменил? Именно пространство, а не пятачок, где будет стоять монумент. Памятник — это не просто фигура Примакова, это архитектурный объем, который там необходим и уместен.
— Специфика сегодняшней Москвы как раз в том, что любое пространство может измениться до неузнаваемости за два дня — стоит туда прийти Фестивалю варенья или каким-нибудь пасхальным яйцам величиной с дом. Это обстоятельство вы учитываете, работая над своими монументами?
— Вы правы, Москва переполнена всей этой безвкусной дрянью — арками, шарами, каруселями, какими-то немыслимыми павильонами. Хотя в последнее время появляется и хорошее: например, иллюминация в парках и на улицах. У нас действительно очень хорошо подсвечивают дома, правда, памятники стоят в темноте. В целом, конечно, в Москве происходят очень странные вещи в смысле оформления города, но я очень надеюсь, что со временем власти поймут, что это перебор. Или это пройдет само собой, как проходит, например, ветрянка.
— Или деньги закончатся.
— Нет, деньги точно не закончатся, хотя должен вам сказать, что все эти арки и яйца дороже памятников.
— Сколько в среднем стоит скульптура?
— Зависит от размера. Раньше имело значение, кто делает, это и определяло сумму гонорара. Если ты заслуженный скульптор — одно, если народный — другое. Если ты создал произведение высокого качества, гонорар по решению худсовета увеличивался вдвое.
— Сейчас имя не имеет значения?
— Нет, конечно.
— Рынок победил?
— Нет, не рынок. Существуют госрасценки, на которые все ориентируется. Авторский гонорар там мизерный, и это один из немногих для меня поводов ностальгировать по Советскому Союзу. В советское время на произведения искусства выделялись неплохие деньги, потому что был закон, по которому 2% от бюджета строительства любого здания отчислялось на художественное оформление, а если это здание культурного назначения — театр, музей или концертный зал, то 7%. Эти деньги шли на создание скульптур, панно, мозаик и прочих декоративных элементов. Благодаря этому все художники тогда зарабатывали на жизнь своей профессией. Сейчас 90% скульпторов либо сдают мастерскую и работают у себя в квартире, либо сдают квартиру и живут в мастерской. Иначе не выжить.
— То есть профессией заработать нельзя?
— Думаю, при определенном упорстве можно. Никогда же не было легко. Я сам не потомственный художник, все начинал с нуля.
— Это не помешало вам открыть первую в Советском Союзе литейную мастерскую.
— Она и сейчас существует. Правда, сам уже не лью: за 40 лет отравился медью. В те годы мастерская давала основной хлеб, заказов было много.
— Кто сегодня основные заказчики?
— Самые разные, но очередь ко мне не стоит.
— Это почти всегда частники?
— Не в прямом смысле: украшательством вилл и особняков я никогда не занимался. Надгробия были, но такими вещами заниматься не стыдно — это тоже монументальное искусство. Возьмите хотя бы надгробие Ельцину, это же произведение современного искусства.
— Ну вот Борис Минц — он кто, частник?
— Да, и к тому же смелый человек: установил на свой страх и риск мою скульптурную семифигурную композицию «Белый город» у себя на «Белой площади» (бизнес-центр на Лесной улице, принадлежит инвестиционной компании Ο1 Properties Бориса Минца. — Прим. ред.). Это была прорывная вещь для Москвы, потому что ничего подобного здесь раньше не было. Она напрямую связана с архитектурой, потому что дала дополнительный масштаб этому месту, которое в результате новой застройки было мертвым. Я придумал, как оживить это пространство, обратился к Минцу, и он согласился.
— Часто вот так выходите с предложениями к потенциальным заказчикам?
— Бывает, но Борис Минц пока единственный, кто пошел навстречу.
— При этом вы можете себе позволить какие-то вещи просто подарить городу, как в случае с памятником Бродскому.
— Памятник Булгакову — тоже мой подарок Москве. Там ни копейки частных денег, спонсоры отказались. Памятник стоит, но официально еще не открыт, очевидно, это случится в ноябре, когда рядом откроется музей Булгакова.
— Были какие-то предложения, от которых вы отказывались?
— Не было. Люди же понимают, кому что предлагать. Я своими работами определил себе профессиональный, если хотите, идеологический вектор, и все это понимают. Хотя я бы с удовольствием занимался абстрактной скульптурой или формальной, потому что с годами все больше хочется выражать формой свои чувства. Не темой, а именно формой. Я думаю, это стало бы огромным шагом вперед — появление в Москве декоративной скульптуры, которая не являет собой какую-то лобовую метафору.
— По-моему, сейчас наступило время прямого высказывания. Не до метафор уже.
— Прямо высказаться тоже можно по-разному, лишь бы это было талантливо. Тогда тема высказывания не так важна. Пока все наоборот. Для того чтобы скульптура стала чем-то большим, чем просто каменный истукан, нужно работать с архитекторами, но этого никто не делает.
— Но вы же работали и с Сергеем Скуратовым, и со своим сыном.
— С сыном я и сейчас работаю, мы в этом смысле идеально понимаем и дополняем друг друга. А со Скуратовым сделали только одну вещь — памятник Бродскому. Изначально его должны были установить в Петербурге, но там ничего не вышло, поэтому я решил подарить его Москве.
— Как вы к критике относитесь? Бродского в свое время много ругали.
— Да? Не слышал.
— А я слышала.
— Это потому, что вы человек читающий, а я ничего не читаю — только леплю. Как отношусь? Пусть ругают, если не нравится. Это лучше, чем когда не замечают. Я же никого этим памятником не обидел. Не нравится — посмотри в другую сторону, там Шаляпин лежит. Вообще, я никогда не смотрю на свои работы и стараюсь всячески их обойти, чтобы не разочаровываться и не хвататься за голову. Но они все равно живут во мне.
— Разбивали когда-нибудь свои работы — сами, сознательно?
— Когда уезжал из моей первой мастерской, расположенной в подвале, решил, что этот этап жизни закончился, я выхожу на свет, и перебил десятки своих работ, о которых сейчас жалею. Там было много вещей, которые, как показала жизнь, стали определяющими для моего дальнейшего пути. С тех пор ничего не бью — все сохраняю.
— Вы часто вспоминаете, что долгое время работали в подвале, и там родилась ваша «форсированная» манера — гротескные, крупные формы, которые были нужны, чтобы видеть скульптуру при плохом освещении. Почему, вырвавшись «на свет», вы от нее так и не ушли?
— Мне кажется, что ушел, но самому о себе судить трудно. Почерк все равно должен быть узнаваемым. Отсутствие дневного освещения в подвальной мастерской сформировало у меня определенное пластическое видение. Наверное, если бы я сразу попал в такие условия, как сейчас, стал бы другим, но все равно остался бы Франгуляном. Например, сегодня нашел где-то на антресолях в старой квартире, где идет ремонт, фигурку из пластилина. Держу ее в руках и понимаю — вот же он, Франгулян, он уже здесь.
— Сколько времени в среднем уходит на скульптуру?
— Трудно сказать, иногда несколько месяцев, иногда несколько лет. «Стену скорби» я сделал за полтора года. Это очень быстро. Тем более что работаю один, у меня нет помощников. Есть люди, которые подают глину, переставляют леса, но лепкой занимаюсь только я, никому не доверяю.
— Почти все ваши работы здесь, в России. Между тем вы много раз говорили о желании поработать в Грузии, Армении, которые вам биографически близки. Почему не получается?
— Да, это обидно. Я же этнический армянин, а в Грузии родился и там прошло мое детство. Лет 12 назад в Армении был один проект, но он пока не состоялся. Почему? Изначально так и не выделили места, а сейчас, мне кажется, им не до этого.
— Что за проект?
— Это мое размышление о том, что собой представляет страна, в которой живет всего полтора миллиона человек, а все остальные разбросаны по миру. Я, как мне кажется, смог это сформулировать доступным мне пластическим языком. Проект был принят, прошел градсовет, из 17 человек только один воздержался. Но до установки так и не дошло — ресурсов не хватило.
— А подарить? Москве же дарите.
— Будь я олигархом, подарил бы, конечно. Все бы своими работами заставил. Но ресурсов нет не только у Армении — у меня их тоже нет. И потом, там главная проблема была даже не в деньгах, а в дефиците свободных участков. Некуда его просто поставить. А в Москве места много, так что мне работы хватит.
— Кроме памятника Примакову, еще что-то появится в ближайшее время?
— В этом году должны открыть памятники Каро Алабяну и Самуилу Маршаку.
— Алабян — более чем спорная фигура. Почему вы за него взялись?
— Почему спорная?
— Его, например, обвиняют в репрессиях, в фальсификациях архитектурных конкурсов. Об этом, в частности, говорила руководитель Центра авангарда Александра Селиванова, которая в прошлом году обратилась к мэру с просьбой не устанавливать памятник Алабяну.
— Знаю, да. Во-первых, все эти обвинения не доказаны, во всяком случае мне об этом ничего не известно. Во-вторых, то, что Алабян сделал для Москвы — а сделал он много, — перекрывает все остальное. Он создал Союз архитекторов, он соединил две школы — конструктивистскую и неоклассическую, он построил Театр Советской Армии. Для меня это важнее.