Архитектор Куба Снопек — о советском модернизме, хрущевках и Москве
Польский градостроитель и исследователь архитектуры, выпускник Вроцлавского технологического университета Куба Снопек — один из самых известных исследователей советского модернизма. Прожив в Москве пять лет, он успел поработать в Институте медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», изучить историю столичных спальных районов и написать книгу «Беляево навсегда: сохранение непримечательного».
В интервью «РБК-Недвижимости» Снопек рассказал, чем Москва отличается от других постсоциалистических городов и почему модернизм — одно из главных завоеваний ХХ века.
— В Польше сложное отношение к советскому наследию, в том числе архитектурному, а вы сделали его главным предметом своего профессионального и, насколько я понимаю, жизненного интереса. Откуда взялась такая любовь к советскому модернизму?
— Я люблю архитектуру вообще и только потом модернизм. Мне очень интересен город, то, как он развивается, что в нем происходит. Я сам родился в очень странном городе. Вроцлав до войны был немецким, потом стал польским и развивался по социалистическому пути. Например, в 1940-е годы там проводились эксперименты по строительству коммунистической республики, с альтернативным, чем в СССР, строем. Затем начиная с 1980-х и на протяжении всей моей жизни происходила трансформация этого города по траектории от социализма до капитализма. Эта трансформация оказалась очень резкой и наглядной, она выявила множество противоречий и парадоксов, за которыми мне было интересно наблюдать.
Я начал свою карьеру с работы в архитектурном бюро в AIC в Валенсии — делал концепции для архитектурных конкурсов. С 2009 по 2010 год стажировался в BIG у Бьярке Игнельса в Копенгагене, еще до того, как они стали главными звездами европейской архитектуры. А в 2010 году приехал в Россию.
— Нетривиальное решение для поляка.
— Это правда. Все, кому я говорил, что собираюсь в Москву, удивлялись моему решению. Из Польши все больше уезжали на Запад. Но Россия всегда была мне интуитивно интересна. На мое решение переехать сюда повлияло то, что как раз в 2010 году Рем Колхас открыл в Москве институт «Стрелка». Про Колхаса очень много говорили в BIG и вообще в европейской архитектурной тусовке, что это главный архитектор мира. И действительно, поступив на «Стрелку», я понял, что он очень глубоко понимает самые сложные процессы в архитектуре. У Колхаса очень интересный взгляд на архитектуру, причем не столько на форму, сколько на ее содержание. Ну и контекст, конечно, тоже вдохновлял.
— Москва десятых была интересным объектом для исследований?
— Более чем. Москва оказалась самым радикальным проявлением постсоциалистического города, переживающим трансформацию. Если политическая и экономическая перестройка, начавшаяся в конце 1980-х, к концу нулевых завершилась, то в случае с городом этот процесс затянулся, потому что физическое пространство перестраивается долго. Есть и другой аспект. Последние годы я очень много путешествовал по Восточной Европе. В разных городах процесс трансформации находится на разных стадиях и всегда имеет свой особый путь. Бывший социалистический город сейчас находится в движении, пытается найти свою форму, и эта форма еще не придумана.
— Трансформация Москвы отличается от того, что происходит в других городах бывшего соцлагеря?
— Да, безусловно, отличается. Все европейские города можно сравнить друг с другом и найти много общего. Москву сравнить не с чем, она уникальна. Главное следствие краха коммунизма — демографический провал. Восточная Европа — от бывшей ГДР и до Урала — потеряла очень много людей. Это единственный регион в мире, где на протяжении последних 30 лет численность населения неуклонно снижается. Разумеется, это сказывается на развитии городов.
Есть еще одна общая закономерность — столицы растут, а провинция умирает. При этом Москва выросла гораздо больше, чем другие столицы Восточной Европы, на всем постсоветском пространстве подобный рост наблюдается только в Центральной Азии. Москва отличается от других городов постсоциалистического лагеря прежде всего размером — она огромная. И это делает ее более похожей на глобальные метрополии типа Нью-Йорка или Лондона. Но, естественно, она не похожа на них из-за своего прошлого.
Все бывшие социалистические города ищут свой путь и стараются придумать себя заново. Москва, как и Варшава, находится дальше остальных постсоциалистических городов на этом пути. Когда я приехал в российскую столицу в 2010 году, мне казалось безумно интересным то, что здесь еще не произошло. Эта законченность Москвы сейчас больше, чем восемь лет назад. Помню, меня вдохновляла тема парковок, которые тогда были бесплатными, и это отличало Москву от всех прочих городов мира. Власти искали решение проблемы, и в итоге была введена система платных парковок, как в любом европейском городе.
— Сейчас в Москве решают судьбу хрущевских кварталов, и мы оказались перед проблемой сохранения модернистского наследия. Но невозможно говорить о сохранении чего-то, что в представлении большинства не является ценностью. Как с этим быть?
— Я не вполне согласен с такой постановкой вопроса, мне думается, что все более сложно. Во-первых, ошибочно смотреть на модернизм как на форму, хотя и она уже не нуждается в легализации. В России пятый или шестой год идет возрождение эстетики модернизма, начиная с моей книжки про Беляево и многочисленные альбомы про советское прошлое и заканчивая Гошей Рубчинским и певицей Луной, которая снимает свои клипы на фоне шедевров киевского позднего модернизма. Сейчас даже Nike делает рекламный ролики, используя советскую модернистскую эстетику. Все это говорит о том, что она стала мейнстримом. Да, конечно, она не нравится 90% людей, но все равно нравится многим. Но дело даже не в этом.
С моей точки зрения, главное, что принес модернизм, — системный подход к проектированию и новый подход к проблеме собственности. Началом модернизма считается проект города-сада, часто воспринимавшийся буквально, как некая радикально новая планировка города. Однако главный вопрос, который решал этот проект, заключался в том, откуда должна браться земля и кто ею должен владеть. Этому же посвящены венские эксперименты с жилой застройкой 1930-х годов. Кроме того, они отражали системный подход к планированию города, когда новая среда важнее здания.
— Сейчас все наоборот.
— Системный подход — это то, чего сегодня в архитектуре в принципе нет, и об этом можно только пожалеть. Если мы посмотрим на архитектуру 1960-х, на хрущевки, то они были лишь мельчайшим элементом, из которого архитекторы создавали микрорайоны. Объектом проектирования тогда были районы, а не отдельные дома. Поэтому сейчас, говоря про хрущевские кварталы, мы говорим не про то. Нам нужно понять, что делать с лесом, а мы обсуждаем дерево.
— Что бы мы ни обсуждали, все равно все закончится вырубкой леса.
— И поэтому я против использования слова «реновация», поскольку оно легализует снос. Именно сейчас стоит задаться вопросом, что мы потеряем. Ответ очевиден — много свободного пространства и зелени. Любой исследователь вам подтвердит, что в социалистических городах гораздо больше свободного пространства, чем в капиталистических. Люди, живущие в таких кварталах, чувствуют себя лучше обитателей 12–20-этажных башен, между которыми почти нет свободного пространства. Кроме того, в хрущевских районах важен комплексный подход к планировке. Это значит, что там все рассчитано: сколько должно быть детских садов, школ, поликлиник, кинотеатров.
Еще одна вещь, которая чрезвычайно важна и которую недооценивают власти и многие архитекторы, — сложившиеся за десятилетия сообщества. Пользу от них можно посчитать арифметически: сколько времени, денег, сил экономит человек, если живет рядом с теми, кого знает много лет. Это взаимовыручка, безопасность, психологический комфорт. Сейчас все это предлагается разрушить.
Россия, впрочем, не первая проходит этот путь. Через такую же трансформацию городской среды в середине прошлого века прошли американцы. То движение, против которого протестовала Джейн Джейкобс, чьей книгой «Жизнь и смерть больших американских городов» сейчас все зачитываются в России, очень похоже на вашу программу реновации. Я буду очень смеяться, если результатом этой истории станет появление русской Джейн Джейкобс.
— Для появления Джейн Джейкобс нужна эскалация конфликта. А московские власти ведут себя совсем не как Роберт Мозес — после массовых протестов прошлого года закон смягчили, многие пожелания собственников, по крайней мере на бумаге, были учтены.
— Отчасти да. Но я так и не понял, каким станет конечный результат этой реконструкции: какой будет система собственности, кому будут принадлежать земля, дома. До сих пор не ясно, какой будет плотность населения, сейчас называются средние значения, которые не отражают реальной картины. Пока нет стратегического видения, есть ответы лишь на некоторые из этих вопросов.
— Вы уехали из Москвы три года назад и как-то пропали из поля зрения российской аудитории. Чем занимаетесь сейчас?
— Я занимаюсь теорией архитектуры. В 2015 году я вместе с двумя соавторами опубликовал большое исследование, посвященное польским церквям, построенным при коммунизме. Это уникальное явление, про которое никто вообще ничего не знает. В 1950–1980-е годы в Польше построили больше 3 тыс. католических храмов, что вообще-то было запрещено идеологией. Их возведением занимались локальные приходы — где-то находили деньги и заказывали проекты архитекторам, которые делали их в свободное от основной работы время. В этих церквях использовались совершенно другие технологии, материалы, пластические решения, чем тогда было принято. Так появилась очень необычная архитектура, которая никак не взаимодействовала с государством.
— Воздействие государства на архитектуру всегда вредит ей?
— Здесь нет прямой связи, все дело в заказчике.
— Часто именно государство выступает в роли заказчика, а у власти — любой — как правило, плохой вкус.
— Не всегда. Например, в 1960-е годы множество проектов по всему миру было реализовано по заказу местных властей. И потом, оценки, что есть хорошо, а что плохо, меняются со временем. В 1970-е годы считалось, что архитектура XIX века — это безвкусие, а уже в 1980-е постмодернисты стали считать, что XIX век — время, когда прекрасно проектировались площади и улицы. То же и с модернизмом: очень долго люди считали модернизм бездушной страшной архитектурой, а потом произошла переоценка, многие проекты были признаны памятниками.
Точно такая же история и с постмодернизмом, который еще пять — десять лет назад все критиковали, называя его безвкусицей. А сейчас это самая модная архитектура, и когда на ArchDaily появляется проект 1980-х, он собирает огромное количество просмотров и перепостов. Например, здание Академии наук в Москве, так называемые «золотые мозги», — еще десять лет назад, кого ни спроси, все говорили — мол, какой ужас, а сейчас те же самые люди восхищаются — какой олдскул. Для каждой эстетики приходит свое время. В архитектуре каждой эпохи есть плюсы и минусы.
— Лужковское наследие, которое все сейчас ругают, ждет такая же переоценка?
— Думаю, да. Лучше всего про лужковскую архитектуру написала Даша Парамонова в своей книге «Грибы, мутанты и другие: архитектура эры Лужкова». Я с ней абсолютно согласен в том, что архитектура 1990-х — начала 2000-х — это воплощение того энтузиазма в обществе, который возник после распада СССР.
Кстати, в Польше в 1990-е было то же самое. Тогда в Варшаве, Кракове, Вроцлаве и других городах появилось масса зданий, потрясавших своей дикостью. Сейчас местные жители мечтают их снести. Например, в моем родном Вроцлаве самое безумное здание — салатово-розовый торговый центр SolPol рядом с готической церковью. Но мне оно нравится, потому что наглядно показывает — в 1990-е было возможно все. А я очень скучаю по тем временам, когда все было возможно. Кстати, в Москве 2010 года, в которую я приезжал, возможно было гораздо больше, чем в Москве 2015-го, из которой уезжал.
— Какое московское здание лучше всего иллюстрирует эту идею — возможно все?
— Пожалуй, жилой комплекс «Патриарх» на Патриарших прудах. Сейчас такое просто не может появиться. Но самое симптоматичное явление этого времени — Манежная площадь и торговый комплекс «Охотный ряд». Пожалуй, это самое радикальное отрицание формы советской площади на всем постсоветском пространстве. Ведь что собой представляла советская площадь? Пустой черный прямоугольник, залитый асфальтом. Там не было никаких барьеров, никакой инфраструктуры — там много чего могло случиться. Понятно, что эти площади проектировались для парадов тоталитарного государства. И, кстати, на той же Манежной площади в 1991 году состоялся самый большой митинг в истории России. При Лужкове это место превратилось в свою противоположность. Здесь воплощена идея городского пространства «для людей», с лавочками, фонтанами, скульптурами, магазинами.
— Последние несколько лет московские власти занимаются переустройством общественных пространств, в том числе площадей. На ваш взгляд, это переосмысление в какую сторону? Ведь нет же на этих идеально вымощенных плиткой и заставленных лавочками пространствах никакого места для политического действия.
— Пока непонятно еще, как эти новые улицы и площади будут работать. Всегда нужно несколько лет, чтобы люди — пользователи города — обжили новое пространство. Но одна вещь уже очевидна — на современной волне реновации общественных пространств приоритетом является создание удобных условий для циркуляции людей, не для их больших скоплений. Улица становится важнее площади. По обновленным московским улицам будет, наверное, удобно гулять, ходить между магазинами и кафе. Как ни странно, это очень американское видение городского пространства. Но точно будет очень неудобно собираться большой толпой, например в политических целях.
Моя команда работает сейчас над проектом «Площадь спектакля» — это исследование того, какие виды городской жизни мы потеряем при такого вида изменениях. Мы смотрим на постсоветскую жизнь огромных сталинских площадей в нескольких городах: в Москве, Варшаве, Киеве, Харькове, Тбилиси и других бывших социалистических столицах.
Оказывается, что с 1991 года в этих пространствах произошло много существенных событий. Там имели место важные политические события, там проходили нереально интересные художественные акции. Иногда эти два вида городской жизни — политическая и художественная — сливались в одно. Последний пример: огромный рейв, организованный перед парламентом Грузии в Тбилиси. Это стало одновременно протестом и огромным спектаклем, который не был бы возможен без центрально расположенной, большой и пустой площади. Мы опять возвращаемся к вопросу, что возможно в городском пространстве.
— Какие города на постсоветском пространстве в этом смысле интереснее всего?
— Последнее время я много внимания уделяю Харькову. Там весьма оригинальная архитектура: огромное количество памятников авангарда, совсем уникальные виды городского пространства. В Харькове, как и в других постсоциалистических городах, вдохновляет его незаконченность. Практически каждый город находится в процессе трансформации и каждый из них вырабатывает на ходу свой собственный, уникальный путь. Москва мне очень интересна именно в этом контексте.
— Нет ли планов вернуться в Москву?
— Хотя я в ней больше не живу, Москва остается для меня важным городом. Я тщательно наблюдаю за тем, как она меняется. Но последнее время мне стало более интересно смотреть на разные постсоветские города одновременно и сравнивать их развитие. В прошлом году я делал проект в Днепре. Вместе с местным NGO мы построили небольшой парковый павильон методом краудсорсинга. Идея была в том, чтобы через строительство павильона интегрировать разные культурные движения, уже существующие в городе, и создать для них удобное пространство. Несколько дней назад этот проект стал финалистом Европейской премии общественных пространств.