Архитектор Ельцин-центра — о правиле «пяти э» и авангарде
Bernaskoni — московское архитектурное бюро, основанное в 2000 году Борисом Бернаскони. Компания занимается проектированием общественных, жилых зданий и интерьеров, а также промышленным дизайном и маркетингом. Среди крупнейших реализованных проектов — общественные здания Matrex и «Гиперкуб» в инновационном центре «Сколково», здание Ельцин-центра в Екатеринбурге, интерьеры офиса компании BBDO, магазина Grand Cru и кафе Ragout в Москве.
— Вы часто говорите, что вам хочется делать авангардную архитектуру. Но спроса на нее в России нет. Как совместить это желание и стремление быть коммерчески успешным?
— Искать правильных заказчиков, отстаивать свой взгляд на профессию. Спроса на авангардную архитектуру в нашей стране действительно нет, и связано это исключительно с робостью заказчиков и общества в целом, с его нежеланием выходить за рамки моделей, которые уже давно умерли. То есть — малым присутствием вкуса, отставанием от того, что сегодня происходит в мире. Старые модели уже не работают.
— Но спрос на них есть.
— Конечно, можно лечиться пиявками. Но традиционная медицина, к которой они относятся, значительно уступает современной по разным причинам. Мы держимся за то, что уходит, и не можем принять то, что приходит. Простой пример: все хотят приехать вечером домой, припарковать свою машину в гараже, прямо оттуда выйти на кухню, заварить чай и смотреть телевизор. Люди привыкли к такому укладу жизни и не хотят его менять. Но жизнь идет вперед. Автомобили скоро будут не нужны, потому что придет каршеринг; телевизоры — тоже не нужны, потому что информация станет поступать с других носителей и в любое удобное для вас время; самим готовить ужин тоже не обязательно — во всех ресторанах есть служба доставки готовой еды, и ее стоимость сопоставима с ценами в супермаркете. Все это — принципиально другой образ жизни, который требует новых форм. Архитектура — одна из немногих сфер, способная эти формы предложить. Я убежден, что вся современная экономика может быть построена только на архитектуре.
— Ваше здание Matrex в «Сколково» — как раз про это?
— Да, потому что оно предлагает новую типологию, набор функций, необходимых для работы небольших инновационных бизнесов. Не банальная архитектура, а эмоциональная — наполненная формами и функциями. Matrex напоминает трансформер, который позволяет адаптировать пространство под любое событие — культурное, научное, общественное.
— Это и есть архитектура будущего — здания-конструкторы, набор готовых модулей для тех или иных функций?
— Конечно, нет — и, конечно, да. Конечно, нет, потому что архитектура все же искусство и вы всегда разглядите в ее эстетике творца. Конечно, да, потому что вы должны почувствовать мысль конструктора. А архитектор и конструктор — это одно лицо, реализующее среду вашего обитания.
— Что для этого нужно сделать?
— Развивать не только строительный, но и архитектурный рынок. Заявления о том, что мы построили столько-то миллионов квадратных метров жилья, сегодня смешны — такими категориями уже давно никто в мире не оперирует. Вместе с количеством квадратных метров важно качество среды, ее эффективность. Именно поэтому нужно поддерживать архитектурный рынок на социальном, образовательном, финансовом, законодательном уровне и беречь наследие.
— С сохранением архитектурного наследия, особенно авангардного, у нас проблема.
— Но решается она до банального просто — исторические здания нужно реставрировать, превращать их в музеи. От этого выиграют все: и архитекторы, и девелоперы, и общество, и градозащитники. Авангард — визитная карточка России в мире. Любой иностранец знает, что такое Дом Наркомфина и чем он прекрасен. Вся современная архитектура вышла из нашего авангарда, это написано в любом учебнике по истории архитектуры.
— Один из самых обсуждаемых ваших проектов последнего времени — здание Ельцин-центра в Екатеринбурге. Чем он вас заинтересовал?
— Мне было интересно наполнить его теми функциями, которые он в итоге получил, и поместить в существующий городской контекст. Дело в том, что это не только музей: там есть и офисы, которые сдаются в аренду, и атриум, где можно проводить концерты, и кафе, и книжный магазин, и образовательный центр. В техзадании были прописаны всего три функции: архив, библиотека и музей. Сейчас уже всем понятно, что только с этими тремя функциями музей был бы менее интересен.
— Сложно было убедить заказчика в том, что нужны дополнительные функции?
— Да, сложно. Наши предложения предсказуемо вызвали протесты. Трудно противостоять в проектах, где уже кто-то поработал. На любом уровне. Ведь тем, кто уже что-то сделал, кажется, что наступил финал и вот-вот зазвучат фанфары. Профессионализм наказуем. По крайней мере — непредсказуем результат твоей профессиональной деятельности в области рабочих отношений в проекте.
— Почему вы решили реконструировать здание бывшего торгового центра, а не построить новое?
— Дешевле и проще было бы построить новое здание, но Екатеринбург — сложный город с точки зрения согласования нового строительства. Найти площадку для музея по какой-то причине было чрезвычайно тяжело, и заказчик выбрал реконструкцию.
— Для вас было важно, что это музей именно Ельцина? Личное отношение к нему как-то отражено в архитектуре здания?
— Конечно. Я всегда связываю форму с сутью. Ельцин был мощным персонажем, радикально менявшим пространство вокруг себя. То же самое мы сделали с этим зданием. Мы пристроили к нему дополнительное крыло, которое врезается в существующую конструкцию и модифицирует ее структуру — это очень характерно для авангардной архитектуры. Интерьер мы тоже полностью поменяли, разработали дизайн-код всего пространства, сделали навигацию, фирменный стиль. Все это работает на создание ощущения чего-то другого, какой-то другой среды. Это Ельцин и есть.
— Что с вашим проектом нового здания морского порта «Азов»? Осенью он был на согласовании, но строительство так и не началось.
— К сожалению, у этого проекта слабая поддержка со стороны властей. Мне непонятно, почему так происходит. Очевидно, требуется хороший пендель, тогда все и закрутится.
— Вы не слишком активно участвуете в московских проектах — больше известно про вашу работу в регионах. Это принципиальная позиция или стечение обстоятельств?
— Я — как врач: работаю с тем, что есть. Так складывается, что больше заказов в регионах, но это не принципиальная позиция. Вообще, не отношусь к архитектуре как к бизнесу и не просчитываю каждое решение на сто шагов вперед.
— Тем не менее у вас большой офис, который нужно поддерживать.
— Да, больше 50 человек, и мы стараемся зарабатывать, не идя на компромиссы с профессиональной совестью. У нас довольно много проектов и от частных заказчиков, и от корпораций. С государством только не работаем.
— Почему?
— Работали когда-то, но там все очень сложно — от бюрократических дебрей, через которые нормальному человеку не продраться, до выделения денег. Государство пока не сформировало схему, в которой присутствовал бы эффективный заказчик. Я имею в виду не того заказчика, который инициирует проект, а технического заказчика, ведущего проект от начала до конца. Пока не будет хорошей службы заказчика, у нас не будет и хорошей архитектуры. Сегодня на рынке есть много посреднических компаний, но они, к сожалению, не справляются со своей задачей, поэтому то, что у нас строят, чаще всего не соответствует стандартам современной архитектуры. Я недавно вернулся из Мюнхена, где проходила международная архитектурно-строительная выставка BAU. Так вот, если два года назад я констатировал, что Россия отстает от развитых стран на 50 лет, то сейчас, побывав на этой выставке, могу сказать, что это отставание минимум на 100 лет. И связано оно в первую очередь с отсутствием нормального института заказчика.
— Кто заинтересован в том, чтобы его не было?
— Могу сказать, кто точно заинтересован в том, чтобы он был — это мы с вами. В этом заинтересован каждый отдельный горожанин. Причем заинтересованность становится все острее, потому что люди платят за капитальный ремонт, коммунальные услуги, дороги и хотят получить определенное качество.
— Представления заказчиков о качестве как-то изменились за то время, что вы на рынке?
— Да, за последние двадцать лет успело смениться поколение. Люди из девяностых потихоньку уходят — это хорошо, потому что у них сильная психологическая травма и работать с ними практически невозможно. На первый план выходит поколение двухтысячных — люди, успевшие поездить по миру. Они видят, что кирпичные дома никто уже не строит, а все строят каркасные, которые в сто раз эффективнее и дешевле. И сейчас растет спрос на такие дома.
— Во всем мире сейчас много говорят о социальной архитектуре — не случайно этой теме была посвящена последняя Венецианская биеннале. С чем это связано, по-вашему, и почему в России интереса к социальной архитектуре нет?
— Для начала надо понять, что это такое. На Западе социальной архитектурой называют совместные проекты девелоперов и государства по строительству доступного жилья. Работая в таком партнерстве, девелопер получает прибыль, и не 4–5%, как обычно (для Австрии, например), а 1–2%. Тем не менее это прибыль и девелопер заинтересован в ее получении. В России девелоперы привыкли получать не менее 20–35% — эта цифра будет постепенно уменьшаться. Сейчас в строительстве социального жилья у нас никто не заинтересован, и вряд ли ситуация изменится в ближайшее время. Лично я это считаю большой ошибкой, потому что архитектура — важнейший социальный фильтр, через который проходит каждый человек. Живя в нашей среде, люди к сорока годам получают серьезные психологические травмы, чувствуют обиду и враждебность по отношению к миру.
— Какой должна быть социальная архитектура применительно к нашим условиям?
— Она должна отвечать принципу «пяти э»: эмоциональность, энергоэффективность, экологичность, эргономичность, экономичность. Вся Европа застроена именно таким жильем. Как правило, это невысотная застройка, потому что малоэтажные дома дешевле и проще в эксплуатации, они человечнее и комфортнее. Вообще, идеальное жилье — это загородный дом, или дача, которая в наших условиях решает массу социальных проблем. Если бы у наших людей не было шести соток, куда можно уехать и хотя бы на несколько дней отключиться от всех проблем, агрессия выбрасывалась бы на улицу.